"Видеть глубину и выражать ее просто"

- Сергей Александрович, фестиваль Tolstoy Weekend состоялся впервые. Ваши общие впечатления от события?

-  Я очень рад. Во-первых, это была моя мечта. Когда я ставил “Смерть Ивана Ильича” в 2000 году на 100-летие со дня смерти Льва Николаевича Толстого, мне очень хотелось привезти постановку в Ясную Поляну. Но на тот момент это было технически невозможно. Спектакль у нас большой, он требует соответствующую площадку, свет, подзвучку. И я очень рад, что все случилось хотя бы спустя шесть лет. Во-вторых, я просто выражаю огромную благодарность всем организаторам фестиваля. Это событие было поддержано и на уровне Тульской области, и федерально. Видно было, что денег дали, а это, как ни крути, очень важно. Ну и, наконец, я рад тому, что мы оказались в числе не самых последних театров России. Это здорово.

- Безусловно. И это своеобразная оценка. То, ради чего мы трудимся. Провинции всегда тяжело продвигаться и конкурировать с Москвой. Тем более приятно, что нас пригласили.

- Когда мы проводим свой фестиваль “Липецкие театральные встречи”, то всегда хотим больше постановок по Толстому. Но когда оглядываешь окрестности, понимаешь, что сейчас мало ставят Льва Николаевича. Возможно, из-за масштаба замысла. Ну как, скажем, поставить “Анну Каренину”? Хотя Владимир Золотарь в Перми ставил. В Новосибирске была поставлена “Крейцерова соната”. Но в целом мало встречаю в афишах Льва Толстого. Сейчас время такое, люди деньги зарабатывают, а на Льве Николаевиче это непросто сделать. Возможно, фестиваль как-то подстегнет процесс, и театры откликнутся, захотят поучаствовать и будут представлять свои работы на конкурс. Было бы хорошо. Как говорил Виталий Борисович Ремизов, когда он работал директором музея в Ясной Поляне, век Толстого еще впереди. Может быть, им будет 21-й век.

- Существует некая традиция в постановке Толстого, идущая от советского театра и кино. Отношение к писателю было такое, что он чуть ли не реалист, очень конкретный в вещах. Если Толстой, то это какое-то натуральное дерево, бороды. В итоге формальный момент зачастую закрывал главное. А мне хотелось просветить суть. Это история человека, который вдруг осознал, что он прожил жизнь не так. Которому за час до смерти вдруг открылось, что это, скорее, вся жизнь его была состоянием смерти, что он так и не включил свой канал любви, закрыл его, потерял. А это может произойти с каждым. Не важно, кто это, Иваном Ильичом может оказаться каждый из нас. Поэтому спектакль мог бы быть и в другом антураже. Если бы я был более модерновым режиссером и хотел бы потешить глаз зрителя, можно было бы в совсем экстремальные условия его погрузить. Но я таких задач себе не ставил. Хотелось, чтобы этот перенос был естественным.

- Спектакль покрывается мхом, если он поставлен на сиюминутное, если уходит контекст времени. А нас это не касается. Мне актеры как-то сказали: “Сергей Александрович, может, нам галстучки поменять? Сейчас такие уже не носят”. Я смеялся, мол, успокойтесь, это не принципиально.

А вообще, наш спектакль сразу выстроился весь кроме финала. Я обычно финал оставляю свободным, чтобы в процессе выйти на него. Он должен сам явиться, прорасти. И я часто оставляю свободной эту зону, чтобы не насиловать собственную фантазию и не делать лишних режиссерских ошибок. Но тут поначалу я как-то искусственно, с натяжением все это сделал.

- Иван Ильич умирал, после чего мы ставили кровать вертикально в виде обелиска. Собиралась группа прощающихся людей на могиле, а в стороне стоял слуга Герасим. Человек, который никогда не врал. И Иван Ильич куда-то уходил, исчезал в этом замогильном пространстве, его никто не видел, и только Герасим ему вслед смотрел и ручкой такой прощальный жест делал. И взлетал голубой воздушный шарик. Такая мелодраматическая картинка. Она тоже имеет право на существование, но я не мог с ней согласиться.

Подсказка пришла опять же от Виталия Борисовича Ремизова. Он поделился мыслями, что у Толстого только земной пласт Ивана Ильича взят. Лев Николаевич не берется рассуждать, что там за жизнью тела, а говорит, что свет возник в его душе. И этим светом заканчивается все. А я думал, ну как свет? Я же не мог включить фонари и ослепить всех. Надо было в тишину, медитативную, легкую и ненадуманную вещь уйти. И решил, пусть Иван Ильич останется с “Ней” (“Она” – олицетворяющий смерть и страх смерти персонаж в спектакле – прим. Ревизор.ру). Пусть останется, но уже не боясь ее. Они просто сидят и радостно что-то вспоминают. Просто мальчик и девочка. Все ушло, исчезло, остались только память и свет. И мы ушли от первого финала. Тогда у меня все сошлось.

- Я не сужу тех режиссеров, которые ищут себя на ниве новаторства, дополняя и переписывая автора, как у нас сейчас принято. Но, мне кажется, это больше от невозможности увидеть глубину и выразить ее просто, как это делают классики. Это очень сложно на самом деле – увидеть глубину и выразить ее просто с той ясностью и доступностью, которые исповедовал Лев Николаевич, которые были корневой системой всех наших гениальных авторов.

В своем спектакле я старался перенести мысль толстовскую. Это мне было важно по ряду причин. С Толстым я познакомился лет в 13-14 и потом много лет и даже десятилетий находился под его влиянием. Потом судьба занесла меня в театр имени Льва Николаевича Толстого. У нас даже дни рождения с ним в один день, хотя и по разному стилю. Я не хочу создавать ореол таинственности, а просто говорю о фактах. Иногда надо считывать такие соединения, рифмы судьбы. Поэтому я чувствовал личную ответственность, когда ставил “Смерть Ивана Ильича”. Все, что меня могло спасти – это бережное отношение и уважение к тексту. А дальше мне простится даже то, что я одушевил эту смерть. Ну не мог иначе. Кроме того, в повести она ведь возникает, смотрит на Ивана Ильича из-за цветов. Он не говорит “смерть”. “Она” смотрит на него. Вот и у нас она – это “Она”. Я ее просто расширяю и, кстати, отдаю ей текст Толстого. Не свой.

- Тут вопрос личной ответственности и принципов. Внимание к автору не ограничивает фантазию, а наоборот, концентрирует ее и делает точной. Когда я читаю текст и погружаюсь в него, возникает ощущение, что автор как бы материализуется, и ты начинаешь понимать его как никто. Не потому, что его никто не понимает, а как у Цветаевой – “Мой Пушкин”. И вот за счет этого проникновения, такой медитативной формы общения, я начинаю автора чувствовать, как самого близкого человека. Возникает почти диалог, хотя я и понимаю, с кем я общаюсь, какого уровня эта душа. Это не тайные вещи, хотя и очень личные.

Иногда прекрасную вещь зачем-то кастрируют, часть убирают, главное не оставляют, но подписывают это именем автора. Эта интерпретация далека от сути, это все видят. Как тогда с этим согласиться? Как с детской забавой что ли? Простить этому постановщику? Я не согласен с той тенденцией, что нужно все переворачивать и из одного автора делать другого. Хотя в постмодернизме все возможно. Пока мы в этом комильфотном пространстве существуем, мы вольны делать что угодно. Бога нет, и греши как хочешь. Другое дело, что потом придется каяться. Но об этом, как Иван Ильич, мы все не думаем.